Зимой 1929-1930 гг. наш отец сидел в течение двух месяцев в тюрьме в нашей же деревне. Потом его отпустили домой. Мама обрадовалась, но оказалось, что отпустили его не случайно. Через три дня, 16 февраля 1930 г., ночью пришли два человека в военной форме и сказали, чтобы мы собирались.
Мы уже знали, что нас будут выселять. У мамы была сест¬ра, муж которой был коммунистом, и благодаря ему нам стало известно, что нас будут выселять из деревни.
«Шей, Игнатьевна, кули из овчины», - сказала маме сестра незадолго до этих событий. «Для чего?» - удивленно спросила мама. К этому времени в доме уже ничегошеньки не было, все забрали в коммуну. Не было и теплой одежды, а уже было известно, что ехать придется долго, далеко. Вот в эти мешки-кули и надо было посадить младших детей, чтобы они не замерзли в дороге.
За что нас выселяли? Дед наш занимался торговлей, но торговал все мелочью. Точно помню, что просил деревенских мальчишек перебирать изюм. Им же и расплачивался с мальчишками. Папа был крестьянином, выращивал хлеб, все время проводил в поле, а зимой - сено возил. У нас до коллективизации было много сельскохозяйственной техники: самовязка, молотилка, веялка, сенокосилка. Много было лошадей, коров, около десятка тех и других. Это уже в 1928-29 гг., после того, как многое забрали в коммуну, во дворе остались две коровы и две лошади. Ну и, конечно, был добротный дом с железной крышей, который еще дед строил.
Ежегодно весь урожай зерна отбирали, а еще требовали платить налоги. Папа постепенно продавал оставшихся коров и лошадей, чтобы было чем отдавать налоги. Потом налоги платить стало совсем нечем. Мне сейчас кажется, что за это его и арестовали, посадили в тюрьму, а потом и раскулачили, выслали. Может быть, выслали его за то, что не захотел в коммуну идти.
Когда за нами пришли, мы спали. Всех стали будить. У мамы нас было четверо детей. Мне – 14 лет, Ивану - 7 лет, Марусе -4 года, Мише - полтора года. Всю семью забрали. Дед же на несколько дней ушел в соседнюю деревню на престольный праздник. С нами его не выселили, его дальнейшая судьба нам неизвестна.
На санях ехали до Каменска-Уральского. Из вещей было только то, что мы надели на себя. Взяли с собой швейную машину. Папе выдали старый чужой полушубок из коммуны, хотя в свое время у него забрали добротный новый. Из деревни одновременно с нами выслали 14 семей. В Каменске-Уральском у нас отобрали швейную машину (не знаю, как ее не забрали в свое время в коммуну) и 80 рублей.
Из Каменска-Уральского до Тюмени нас везли поездом. В нем также ехали семьи из Челябинска, Шадринска, Кургана. В соседних вагонах кто-то постоянно плакал. Из Тюмени до Увата все 21 сутки шли пешком. Только мама и маленькие дети сидели в санях. Если кто-то из взрослых хотел сеть в сани, их конвоиры били кнутом. Пока добирались до У вата, останавливались на ночлег в деревнях. Жители по-разному относились к нам: кто-то не разрешал даже воду пить из своих кружек, а кто-то угощал блинами. За все время поездки Миша не один раз замерзал, мама ни разу не смогла поменять его мокрые вещи. Он умер от простуды сразу же, как только мы приехали в Сытомино.
В деревне Романово Уватского района все семьи стали разделять на группы, которые расселили по ближайшим деревням. Нам приказали ждать парохода. Пароход шел до Сургута, но нас и многие другие семьи высадили в деревне Сытомино. Там нам предложили на выбор: идти работать на лесозаготовки или на рыбалку. Отец выбрал последнее. «Хоть с голоду не умрем», - сказал он. Сразу же записался в колхоз и меня записал. Когда в комендатуре записывали в колхоз, он сказал, что мне 16 лет, чтобы приняли. «Я, где можно, всегда тебе помогу, а на двоих все больше пайка дадут», - так рассуждал отец. Два года мы с отцом рыбачили. В 1933 году он умер от голода.
В Сытомино мы приехали весной, жить нам было негде. Жили под пологом (ткань, которую обычно ткали из льна или шерсти). Мама сама умела хорошо ткать. В этом же году мы и еще несколько семей уехали в тайгу к хантам в юрты Кунины. Там мы и рыбачили. В земле вырыли землянку на шесть семей, по центру которой поставили железную печь. В ней было очень сыро, отовсюду сыпался песок. Нас заедали вши. Утром встанешь, выйдешь на снег встряхнуть одеяло, а снег весь темный от них.
Весной 1931 г. вновь уехали в Сытомино, так как папу направили на строительство поселка для нас, спецпереселенцев. Тес для строительства бараков носили на себе. Все спешили строить, но до зимы 1932-1933 гг. все равно не успели. Когда зимой стали жить в бараке, крыши у него не было. В бараке жили восемь семей. Как обычно, посередине дома - железная печь, в обеих половинах дома, в каждом углу - по семье. По-том на берегу реки сделали небольшой кирпичный завод и позже, уже без отца, сложили из кирпича русскую печь.
Папа был на строительстве, а я рыбачила. Помню, что в основном рыбачили такие же девчонки, как и я. Местные жители не давали спецпереселенцам рыбачить вблизи своих угодий, прогоняли нас. Летом я рыбачила, а с октября и на всю зиму нас отправляли на лесозаготовки: валили лес, рубили ветки, укладывали лес на сани и отвозили в деревню. Мама работала на колхозном поле, там выращивали огурцы, кар-тошку.
В одном из бараков сделали школу. Папа хотел отправить меня в школу, но сказали, что я уже переросток 14 лет. Вот так и осталась я навсегда безграмотной.
В первый год выжили только благодаря грибам да ягодам. Я еще рыбачила, мне за работу давали рыбу. Нам давали 500 г ржаного хлеба в день на человека. А если бы я не работала, тоя бы получала 300-400 г. Когда мы работали на лесоповале, нас утром и в обед кормили кашей, а утром еще и хлеб давали. В 1935 г. стали давать хлеб без нормы. Однажды идем мы с валки леса на заимку в столовую на обед, а ребята нам кричат оттуда: «Идите скорей, хлеба «во»!» (много, значит). Мы не поверили. В столовой, действительно, хлеб был без ограничений. С того времени впервые нам стали давать кашу с подсолнечным маслом. Правда, кашей-то ее трудно назвать.
Многие умирали. В первые годы после переселения в день умирало по 6-7 спецпереселенцев. Могилы с крестами стояли почти под каждым окном барака. По вечерам из окна открывалось жуткое зрелище. Когда мы приходили в деревню, местные жители на нас смотрели косо. Деревенские мальчишки бежали за нами с палками и кричали: «Колонки, колонки!». Позже в предвоенные годы этого уже не было.
Родители мои были верующими людьми, мама всегда учила меня креститься, читала молитвы. Я же редко жила дома, а когда на заимке перекрещусь, ребята начинали смеяться, называли меня богомолкой. Так постепенно я и отвыкла креститься. Сейчас, конечно, в комнате у меня есть иконы, я верующий человек.
Легкой работы я не видела. С 14 лет дома, в семье я не жила: все время в тайге, на заимке, на рыбучастке. Если не рыбачим, то нас направляют в рыбколхоз сети чинить. В 1935 году нас направили валить лес, подготавливать площадку для строительства Сургутского аэропорта. Тогда же ездили на лесозаготовки в деревню Горшково. Там меня чуть не задавило падающее дерево. Убегаю от него, а за собой еще пилу тащу -бросить нельзя. Обошлось, только ветками меня придавило, да еще, когда падала, об пилу порезалась. От страха ничего не почувствовала. Когда одну девушку при лесоповале деревом придавило насмерть, нас, девчонок, перестали заставлять валить лес. Мы теперь собирали шишки с лиственницы: снег разгребаем, откапываем ветки, с них шишку рвем. Если выполняли норму - 5 кг в день - нам давали 0,5 кг муки. В войну нас заставляли лес возить. «Поезжай, Нюра, в лес», - скажет мне бригадир. Я заплачу, знаю, что в лесу поваленные деревья завалены снегом. Беру себе помощника, едем в лес разгребаем снег руками, ищем деревья, укладываем их на сани и везем в деревню.
Я работала дояркой, телятницей. Когда рыбачила, научилась ловко, быстро водить облас, легко управляла им и в непогоду при больших волнах. В 1937 г. вышла замуж. Он тоже из семьи спецпереселенцев, сосланных из Каменск-Уральска Свердловской области. Прожили пять месяцев в поселке Высокий Мыс. Он гармонистом был. Его обвинили в воровстве гармошки из клуба. Арестовали и посадили в тюрьму по 58-й статье. Больше его и не видела. 
У меня 68 лет трудового стажа. В 1968 году из Сытомино мы с мужем переехали в поселок Белый Яр. Здесь же живет моя сестра Маруся. Брат Иван ушел на войну в 1942 году в возрасте 17 лет. Через семь месяцев погиб, пропал без вести. В 1932 году родился брат Георгий, совсем недавно он умер.

Источник:

1. Воспоминания. СГА. Ф. 61. Оп. 1. Д. 114. Л. 4-8.// Политические репрессии 1930-40-х годов в воспоминаниях и личных документах жителей Ханты-Мансийского автономного округа: Сборник документов / Сост.: Е.М. Брагина, Ю.В. Лазарева, Л.В. Набоков. – Ханты-Мансийск: ГУИПП «Полиграфист», 2002. – С. 94 - 98

2. Времена. Сытоминский сельский совет: антология воспоминаний/ МКУК «СРЦБС», Центральная районная библиотека им. Г.А. Пирожникова; Отдел краеведческой литературы и библиографии; сост. В.А. Чирухин. – Омск: Омскбланкиздат, 2013. – С.137-158

Фото семьи

Васильева (Кузнецова) Анна Игнатьевна. 1990-е гг.