Семья Иванова Алексея Афанасьевича и Ивановой Пелагеи Яковлевны до раскулачивания проживала в селе Бушуево Юргинского района Тюменского округа Уральской области (по территориальному делению на 1930 год). Семья занималась сельским хозяйством. Имела свой дом и всё, что нужно было для ведения хозяйства: соху, бороны, телеги. Держали трёх лошадей, трёх коров, овец 6-8 штук, свиней, гусей, кур для питания семьи. Торговлей семья не занималась. Не голодали, но и роскоши не ведали. Поскольку семья была большая (7 человек), всех надо было одевать. Отец занимался летом изготовлением кирпича прямо на своей усадьбе. Построены были сараи, и обычно в июне (между посевом и уборкой урожая) вся семья занималась изготовлением кирпича-сырца. В помощь отец обычно на этот месяц нанимал одного работника из наших же односельчан. Осенью и зимой наш кирпич покупали односельчане и крестьяне из других ближних деревень. Благодаря этому в конце 20-х годов отец сумел купить конную молотилку. Другой техники мы никакой не имели. Сеяли хлеба 7-8 десятин. Все сельскохозяйственные работы выполняли только своей семьёй и вручную.
В 1929 году отец, как всегда, сдал положенный ему продовольственный налог (хлеб). Однако ему принесли ещё требование - сдать 150 пудов хлеба. Такого количества зерна у отца уже не было (осталось в закромах только то, что весной нужно было для посева и для питания). Отца решили судить за несдачу так называемого индивидуального налога. Судили тут же в деревне. Дали ему 1,5 года тюрьмы и отправили под конвоем в Юргу (райцентр), а потом - в Тюмень. Мы остались без отца. Из дома нас выселили в избушку бедняка, а в нашем доме устроили колхозную контору. Имущество наше всё было описано и распродано с молотка, лошадей и другой домашний скот забрали в колхоз. Так мы остались без отца, без дома, без имущества. Таково наше положение было перед высылкой из деревни, о том, что нас выселят из деревни, никто даже не догадывался. Газеты не читали (не было), не было и радио.
Шёл февраль 1930 года. Рано утром к избёнке нашей подъехала подвода, запряжённая одной лошадью. В розвальнях (санях) сидели два молодых человека, вооружённые охотничьими ружьями. Сзади на санях лежал узкий крестьянский мешок с мукой. Молодые люди вошли в наше жильё (избушку), в них мы узнали наших деревенских комсомольцев. Один из них был даже наш сродный брат, Фёдор Иванов. Они потребовали от нас немедленно одеться и следовать за ними к сельскому клубу. Заявили, что с собой брать ничего не нужно, разве только пилы и топоры. Мать заплакала. Русская печь уже дотапливалась, тесто из квашни плыло: мать собиралась печь хлеб... но делать было нечего... Мы быстро собрались, одели то, в чём ежедневно ходили, и вышли из избушки. Куда нас повезут? Надолго ли? Комсомольцы не отвечали. Последней из избушки вышла мать, она закрыла дверь на простенький висячий замочек, но делать этого, очевидно, не следовало, так как в эту избу мы больше никогда уже не возвратились. Когда мы приехали к сельскому клубу, там уже находилось несколько порожних саней, и на каждых санях лежал такой же мешок с овсяной мукой, как и на наших санях. Мужчины насчитали 13 подвод. Стало ясно, что из нашей родной деревни Бушуево выселяют 13 кулацких семей. Собраны все 13 семей так же на «скорую руку», как и мы.
Всех нас пригласили в клуб. Все уселись на деревянные скамейки. Здесь были старики и старухи, женщины и дети. Как и в нашей семье, в некоторых семьях не было отцов. Они ещё раньше были репрессированы.
Представитель ОГПУ (органы государственного политического управления, позднее НКВД), который проживал в деревне несколько месяцев в связи с хлебозаготовками, начал разговор: «По решению органов Советской власти и общего собрания колхозников вы выселяетесь на Север. Всё оставшееся ваше имущество конфискуется. Вы поедете в сопровождении конвоиров на тех же лошадях, которые вам сегодня даны. Сюда вы больше никогда не вернётесь. Поэтому предлагаю вам сдать золото и драгоценные вещи или указать, где они вами спрятаны. Также укажите, где у вас спрятаны хлеб, машины и другие ценные вещи. Вы всё равно сюда никогда не вернётесь, и всё спрятанное вами пропадёт».
Все люди молчали. Своё разъяснение и свой вопрос представитель ОГПУ повторил ещё один раз, но реакция свезённых в клуб кулацких семей оставалась той же - молчание. Кто-то выкрикнул: «У нас ничего нет. Уже давным-давно всё отобрали...». Поднялся галдёж, плач женщин...
Ничего не добившись, представители власти дали команду везти нас в Юргу, в райцентр. Впереди обоза, по сторонам дороги, сзади ехали вооружённые всадники из комсомольцев.
Во второй половине дня весь обоз (13 подвод) прибыл в село Юргу. Нам предложили расположиться в каменной юргинской церкви (церковь уже была разорена как культовое помещение). Сюда было свезено уже очень много людей из ряда деревень района. Церковь была переполнена людьми. Вокруг церкви стояли повозки. Переночевали на голом цементном полу. Уже здесь, в Юрге, мы, бушуевцы, увидели, как жестоко с нами обошлись бушуевские власти. Нам ничего не позволили взять с собой в дорогу. Из других деревень нашего же района кулацкие семьи приехали в Юргу каждая на 2-3 лошадях. Причём люди были предупреждены за несколько дней о том, что их будут высылать, чтобы они приготовились к отъезду...
Узнав путь нашего дальнейшего следования, мать обратилась к кому-то из начальников с просьбой разрешить нашей семье заехать в деревню Барабан, где жила наша старшая сестра Мария, с тем, чтобы мы могли у неё кое-что взять с собой в дорогу и, в первую очередь, тёплые вещи. Ведь на дворе была зима. Путь предстоял далёкий... Такое разрешение мать получила с условием, что через пару дней мы должны догнать юргинский обоз и следовать на Север в общем обозе. Так мы и поступили. Задержались у сестры в деревне Барабан 2 дня. Она дала нам всем бельё, варежки, чашки, ложки, две подушки, одеяло, насушила нам на дорогу сухарей...
Вскоре мы догнали юргинский обоз и присоединились к своим односельчанам. Морозы, метели, оттепели, снегопады были постоянными спутниками в пути. Повозки, растянувшиеся на несколько километров, медленно, но неуклонно двигались по Тобольскому тракту на Север от деревни до деревни.
В селе Ярково (на половине пути от Тюмени до Тобольска) была сделана остановка на 2-3 дня. Дан был отдых людям и лошадям. Мужчины чинили валенки, которые изрядно поизносились, ремонтировали упряжь. Здесь, в Ярково, нам устроен был обстоятельный досмотр (как на самой строгой-престрогой таможне).
Как и в Бушуево, от всех взрослых потребовали сдать золото и золотые вещи (почему-то всех выселяемых подозревали в хранении золота). И, видимо, не получив искомого, решили всех поголовно и всё обыскивать. И наша семья тоже была подвергнута обыску. Искали тщательно. Мешки с мукой протыкали шомполами, осматривали сани, сбрую на лошадях, вещи. А затем просили каждого от мала до велика раздеться, вплоть до нижнего белья, и всё проверяли, искали. Мужчин досматривали в одной комнате, женщин - в другой. В нашей семье ничего не нашли, так как у нас никакого золота не было вообще. Но знаю, видел сам, как плакали женщины, у которых отбирали серьги, обручальные кольца, цепочки, позолоченные крестики срывали с шеи вместе с цепочками... Деяния сии были не только сплошной грубостью и несправедливостью, но и унижением человеческого достоинства.
Не думаю, что это было выполнение указаний высших органов власти. Нет! Это было самоуправство местных властей и активистов-чиновников. При досмотре изымали даже бумажные советские деньги. И не тысячи и миллионы, а десятки, пятёрки и даже рубли. Это был настоящий открытый грабёж... Из Ярково обозы двинулись на Тобольск. Обозы огромные. Везли людей из разных мест: тюменских, ишимских, челябинских. Если обоз выходил на чистое поле, то не видно было ни его начала, ни конца. Так много одновременно ехало людей на Север.
Несколько слов о том, как мы кормились в пути. Мешок овсяной муки пополам с отрубями, что положили нам на дорогу в Бушуево, был съеден к тому времени, когда мы подъезжали к городу Тобольску. В Тобольске мы побыли 2-3 дня. Отогрелись в солдатских казармах и снова - в путь. Но как и чем питаться в пути? Здесь мне невольно вспоминается старинная песня: «Хлебом кормили крестьянки меня, парни снабжали махоркой...». Русь всегда славилась своей добротой, в том числе и сибирские крестьяне. На пути нам встречалось много добрых и бескорыстных людей. Жители деревень, в которых мы останавливались на ночёвку или останавливались на 1-2 дня, нас кормили, да ещё и на дорогу давали продукты. И делали это не из жалости и сострадания, а просто по-человечески, понимая наше положение. Но чем дальше мы продвигались на Север, тем беднее становились деревни. Хлеба здесь сеяли мало, скота держали тоже мало и помочь нам в продуктах местные жители имели небольшие возможности. Нередко целый день приходилось ехать голодными, довольствуясь утром на дорогу одним чаем... Мать плакала. Все мы приуныли. Найден был один-единственный выход, чтобы выжить и не умереть от го¬лода и холода, - пойти по миру и просить кусок хлеба, картофелину, рыбу... Сестра Анна (девушка 16 лет) наотрез отказалась. Мы с братом Степаном (23 года) решили идти по миру. Да и не только мы одни пошли на это. Делали это так. Когда день начинал клониться к вечеру, мы быстрым шагом обгоняли все повозки, идущие впереди нас, и прибегали раньше всех в деревню, где предстоял ночлег. Обходили дома, просили Христа ради милостину (объясняли, кто мы, откуда и куда). Редко нам отказыва¬ли. Что-нибудь да подавали. Когда обоз входил в дерев¬ню, мы находили свою повозку и радовали мать и сестру подаяниями добрых людей... И так мы делали не один раз... Горько вспоминать эти дни, но, как говорят, из песни слова не выкинешь.
А между тем наступала весна 1930 года. Весенняя распутица застала нас в селе Демьянское. Здесь мы весновали. Когда стаял снег, пронесло лёд на реке Иртыш, к Демьянску подошёл буксирный пароход «А. Микоян» с огромной баржей. Всех нас, и не только из Демьянска, но и из других близлежащих деревень собрали, погрузили на баржу и повезли на Самарово - Сургут - Нижневартовск. В указанных капитану населённых пунктах пароход останавливался, и кто желал, могли высадиться на берег и остаться на жительство. Мы, бушуевские, все 13 семей, всю дорогу держались вместе. И когда на барже осталось совсем мало людей, мы решили все сойти на берег в деревне Покур Сургутского района.
Вскоре нам всем приказано было отправляться на строительство посёлка в тайгу в 60 километрах от деревни Покур. Посёлок за одно лето был построен, назван Ореховским. И здесь нам предстояло жить под надзором коменданта НКВД. Советской власти, как таковой, для нас не существовало. Вся власть над нами была в руках поселкового коменданта, районного и окружного. Вот так происходило в наших краях раскулачивание, выселение кулаков. Тяжело всё это вспоминать. Но хочется вспомнить и другое. Когда грянула война, многие мужчины были в году призваны в армию и отправлены на фронт. Другие призваны в трудармию. Знаю только один случай, когда наш бушуевский парень спрятался в тайге и всю войну скрывался. Все же остальные выполнили честно и до конца свой долг перед Родиной. Мой брат Степан погиб на Волховском фронте в 1942 году. Я возвратился с фронта после тяжёлого ранения инвалидом. Оставшиеся в живых вернулись с боевыми наградами, а 18 человек из посёлка погибли на фронтах. Чувство Родины для меня и для тех, кто испытал войну, было всегда выше обид.
Я был учителем. Проработал в школах 45 лет. Имею почётное звание «Заслуженный учитель школы РСФСР». 8 лет был в комсомоле, 44 года в КПСС. Горжусь прожитой жизнью: она была интересной и плодотворной.

Источник: Воспоминания. ГАХМАО. Ф. 293. Оп. 1. Д. 16. Л. 1-3. //Политические репрессии 1930-40-х годов в воспоминаниях и личных документах жителей Ханты-Мансийского автономного округа: Сборник документов / Сост.: Е.М. Брагина, Ю.В. Лазарева, Л.В. Набоков. – Ханты-Мансийск: ГУИПП «Полиграфист», 2002. – С. 101 - 107