Четырнадцать лет мне было, когда привезли нас сюда. Недружелюбно и угрюмо встретили нас жители Лямино. И деревня-то маленькая, руки мережей все вытирали, не зная о полотенцах, а также твердили: кулаков нам не надо. Вот и увезли нас сюда в глухой, нехоженый, нетронутый лес. Подальше от глаз. А какие мы кулаки-то были, рассказать кому - не поверят. Жили в Емуртлинском районе, под Тюменью. Два брата держали трех коров. Меня, десятилетнюю, на пашню возили. Все работали, чтобы кормить семью. Никто и думать не думал, что свалится на нас это горе великое. Только вот вызывать начали Филарета Ефимовича, старшего брата, в Совет. Все требовали хлеб сдавать. Два стула в кабинете было - один сдатчик, другой - несдатчик. Много не говорили, только вопрошали, на какой сядешь. Пока были крохи, садился на тот, первый. А как выбрал второй, так нам и указ вышел. Выгнали из избы и повезли. А деревня-то вослед злорадно: пусть едут на север, на кочках и померзнут. С чего такая беда приключилась, и до сих пор не ведаю, ведь те, кто жил побогаче да позажиточнее, еще раньше в Колпашево уехали, в хантыйские юрты. Растворились, а нас вот повезли. Вспоминать то время больно, обидно, горестно. Но надо, чтобы знали люди... Тайга-то кругом была непроходимая, а у нас две руки да две ноги - вся техника. Утром еще надо у коменданта отметиться, вечером тоже. Ох и недобрые люли попались в комендатуре. Вот Бог-то их и наказал: один в болотине утонул, другой замерз. Нелегко пришлось моим братьям: они ведь и за отца мне были, и за хозяина в доме. Они меня и сестру подняли на ноги. Семен Ефимович возил в ямщину рыбу, а Филарета Ефимовича на год в Ханты-Мансийск угнали город строить. Живи, семья, как хочешь.  Брат был на все руки мастер: маховой пилой орудовал и строил. Без выходных и проходных, без отпусков. Семену тоже нелегко пришлось: подорвал свое здоровье, простудился. Беда, тулупов не было, шубенка его в дырах, а ямщина-то неблизкая - с рыбным обозом до Сургута. Истаял, словно свечечка, в одночасье. Хоронили Семена люди добрые, а Филарета не пустили, чтобы проводить брата в последний путь. Из меня-то какой помощник, да и мать немощная.  Сколько тогда людей погибло! Молодых и старых, детей и подростков. От непосильного  труда и мук адских. Часто по дороге с лесозаготовок замерзали. Дивно даже, что мы выжили, не все перемерли. Ведь денег не было, трудодни писали, не зная чем они окупятся в конце года. Перед войной наш председатель И.М. Загваздин, светлая ему память, как-то все больше с нами стал советоваться, решать, что развивать, какую линию, чтобы не пошло все прахом. При нем торговать начали, крахмал готовили. Бочку вывезем, мебель какую-никакую - и деньги появились, и кое-что стали покупать. В 1941 г. нам разрешили заниматься промыслом, а сельское хозяйство свернули. Скотину отправили по колхозам в Локосово, Покур, Погорельск. А здесь [Песчаное] осталась промартель, я в ней сама станочницей работала. Шестнадцать лет делала бочки под рыбу. Посуду, сделанную моими руками, возили в Сургут на выставку. Много было спроса  на открытую посуду, ведь тогда каждый солил рыбу и капусту, брал бочки под ягоды, грибы и орехи. И семью мы с Матвеем Спиридоновичем скопили немалую: пять дочерей и два сына. И дом мы с хозяином подняли. Светлыми были для нас только христианские праздники. Мы староверы. Держались за веру родители, старшие братья. Наша вера теперь в детях. У меня все семеро образование получили, специальность. Внучата тоже вроде по правильному пути пошли. Их у меня 12 и 13 правнуков.  Хоть и мыкались мы с молодости, да видно не зря, наградили меня в Песчановской промартели медалью "За доблестный труд в Великой отечественной войне", орденом материнства. 

Из воспоминаний Червиной Евдокии Ефимовны.

Источник: Кондрякова Г.В.  Три века и 13 лет.  – Тюмень : [Б.и.], 1994. – С.12-14